Сергей Каревскийhttp://literart.ru
Фотограф. Писатель. Сотрудник Русского ПЕН-центра. Создатель сайта literart.ru, посвящённого теме онтологии текста. Автор книги «Супраментальный роман».

Лучше Набокова не расскажешь, как Чернышевский увлекался, например, созданием вечного двигателя. А в ссылке он переводил «Всеобщую историю», включая в перевод собственные статьи и комментарии, писал труды обо всём на свете, в том числе ботанике и антропологии.

И наконец, диалог о романе. В набросках Достоевский упоминает, что Иван Матвеич — романист.

«— Стало быть, вы ничего не читали. Это всё я написал. «Как?»

— То есть как-с?

— Роман «Как?»»

И какой другой роман мог подразумевать Достоевский, кроме романа «Что делать?»? И о ком он мог написать в набросках: «NB. Заболел через три дня. Сократ и блаженный»?

Упоминаются в «Крокодиле» две газеты. Первая — «»Листок», газетка без всякого особого направления, а так только вообще гуманная, за что её преимущественно у нас презирали, хотя и прочитывали». Под «Листком» подразумевался «Петербургский листок. Газета городской жизни и литературы». Вторая — «Волос». Уже по созвучию понятно, что Достоевский имел в виду «Голос», ту самую газету, фельетонист которой бросил Фёдору Михайловичу обвинение в пасквиле на Чернышевского. Издавал её А.А. Краевский, также упомянутый в рассказе.

Упоминаются и другие известные люди, например, художник-карикатурист Степанов и популярный лектор Лавров.

Как же реагирует пресса на трагедию Ивана Матвеича (сам он своё положение трагедией не считает). Пресса обсуждает какие угодно аспекты происшествия, кроме самого, казалось бы, актуального, а именно, как спасти проглоченного. В основном вся полемика идёт вокруг крокодила и экономики.

Только Семён Семёныч Стрижов, единственный, думает, как спасти Ивана Матвеича.

«— Что же это, — сказал я, смотря в некотором недоумении на Прохора Саввича, — что же это такое?

— А что-с?

— Да помилуйте, чем бы об Иване Матвеиче пожалеть, жалеют о крокодиле».

Так может быть, Фёдор Михайлович, отрицая аллегорию, отрицал только лишь её пасквильный характер? Придётся вернуться к статье «Нечто личное» и ещё раз проверить. Читаем:

«Ведь нужно иметь ум и поэтическое чутьё Булгарина, чтобы в этой безделке, повести для смеху, прочитать между строк такую «гражданскую» аллегорию, да ещё на Чернышевского! Если б вы знали, как глупа такая натяжка! Никогда, впрочем, не прощу себе, что два года назад не протестовал против этой подлой клеветы, когда только что её выпустили!» Фамилия Булгарина здесь упоминается в нарицательном смысле.

Как видим, Фёдор Михайлович вообще отрицает аллегорию, а не только её насмешливый характер. Кривит душой. Как будто один Достоевский аллегорию написал, а другой Достоевский понятия не имел, что это за повесть.

Не исключено, что признание могло сильно навредить репутации. И вроде как ничего плохого про Ивана Матвеича не сказано, а наоборот один лишь Семён Семёныч и озабочен судьбой товарища… Или всё-таки сказано? Ну хоть бы это:

«…Признаюсь откровенно, я всегда терпеть не мог Ивана Матвеича. Всю жизнь, начиная с самого детства, я желал и не мог избавиться от его опеки. Тысячу раз хотел было я с ним совсем расплеваться, и каждый раз меня опять тянуло к нему, как будто я всё ещё надеялся ему что-то доказать и за что-то отметить. Странная вещь эта дружба! Положительно могу сказать, что я на девять десятых был с ним дружен из злобы».

Да, это мало похоже на то, что пишет Фёдор Михайлович в статье «Нечто личное»:

«…Признаюсь, я редко встречал более мягкого и радушного человека, так что тогда же подивился некоторым отзывам о его характере, будто бы жёстком и необщительном. Мне стало ясно, что он хочет со мною познакомиться, и, помню, мне было это приятно».

Опять два разных Достоевских. Но в любом случае можно предположить следующее. Во-первых, Достоевский сочувствовал Чернышевскому, находящемуся в ссылке, больше, чем кто-либо. Не понимал он только одного, как может Чернышевский мириться с несвободой. Ивану Матвеичу задаёт он этот волнующий его вопрос, который не может задать Чернышевскому:

«— Друг мой, а свобода? — проговорил я, желая вполне узнать его мнение. — Ведь ты, так сказать, в темнице, тогда как человек должен наслаждаться свободою.

— Ты глуп, — отвечал он».

Фёдору Михайловичу казалось, что это всё тщеславие и ничего больше.

«Всего более обозлило меня то, что он почти уже совсем перестал употреблять личные местоимения — до того заважничал. Тем не менее всё это меня сбило с толку. «С чего, с чего эта легкомысленная башка куражится! — скрежетал я шёпотом про себя. — Тут надо плакать, а не куражиться»».

Во-вторых, он хотел бы видеть Чернышевского своим соратником. Вот какую реплику Ивана Матвеича даёт он в набросках к «Крокодилу»:

«Я был нигилист поневоле. Всякий нигилист — нигилист поневоле. Не примкнуть ли мне к почве?»

Столько критиковать, чтобы потом так явно дать понять, что хотел бы иметь в единомышленниках именно Чернышевского. Всё-таки очень интересно была устроена литературная жизнь 1860-х.

Итак, сколько ни пыталась я подвергать сомнению аллегоричность «Крокодила», но текст в данном случае свидетельствует против своего автора. А с другой стороны, видение Достоевским Чернышевского и его теорий совершенно не кажется мне кривым зеркалом. Особенно если сравнивать его с видением Толстого или Набокова. Тут, скорее, этическая западня. Не будь этого «Крокодила», так и вообще можно было бы сказать, что Достоевский разнёс всю философию Чернышевского в пух и прах. Но «Крокодил» случился, и это позволило идейным противникам разнести в пух и прах самого Достоевского. Вот так захочешь поместить кого-то в крокодила, а он проглотит тебя самого. Такие критики тогда были, что палец в пасть не клади.

Зеркало «Достоевский»

Предыдущая статья