Девиз «Каждый для всех и все для каждого» взят Достоевским из эпиграфов книги французского утописта Этьена Кабе (1788–1856) «Путешествие в Икарию» (1840). У комментаторов есть точная цитата: «Tous pour chacun. Chacun pour tous» (Все для каждого. Каждый для всех.) Этот Кабе, вероятно, был весьма деятельным человеком. Он купил в Америке землю и переселил туда несколько сотен французских рабочих, то есть действительно основал братство. Потом кто-то из рабочих вернулся во Францию и обвинил Кабе в мошенничестве. Суд, состоявшийся в 1851 году, Кабе оправдал.
Вторая упомянутая Достоевским история произошла с фаланстерской колонией «La Réunion» («Объединение»), основанной фурьеристом Виктором Консидераном (1808–1893) в штате Техас. Этой колонии помогла разориться гражданская война 1861–1865 гг.
Достоевский дорисовывает портрет французского буржуа. Самыми характерными его чертами он считает врождённое лакейство, уверенность, что француз — лучшая нация на земле, и возведённое в культ красноречие.
«Нужно знать, что у буржуа есть некоторые пренаивные и пресерьезные потребности, почти обратившиеся в общую буржуазную привычку. <…> Первая потребность это — voir la mer, видеть море. <…> Для чего ему видеть море? он и сам не знает, но он желает усиленно, чувствительно, откладывает поездку с году на год, потому что обыкновенно задерживают дела, тоскует, и жена искренно разделяет тоску его. Вообще тут даже много чувствительного, и я уважаю это. <…> Возвратясь, он рассказывает напыщенно и с восторгом о своих впечатлениях жене, родне, приятелям и сладко вспоминает всю жизнь о том, что он видел море. Другая законная и не менее сильная потребность буржуа, и особенно парижского буржуа, — это se rouler dans l’herbe (поваляться на траве. — Г.Б.). Дело в том, что парижанин, выехав за город, чрезвычайно любит и даже за долг почитает поваляться в траве, исполняет это даже с достоинством, чувствуя, что соединяется при этом avec la nature (с природой. — Г.Б.), и особенно любит, если на него кто-нибудь в это время смотрит. Вообще парижанин за городом считает немедленною своею обязанностью стать тотчас же развязнее, игривее, даже молодцеватее, одним словом, смотреть более естественным, более близким к la nature человеком. <…> Впрочем, обе эти потребности: voir la mer и se rouler dans l’herbe — парижанин позволяет себе большею частью только тогда, когда уже накопит себе состояние, одним словом, когда сам начинает уважать себя, гордиться собою и смотреть на себя как на человека».
Вот уж себя, как в зеркале, я вижу. Наконец-то мы догнали парижского буржуа образца начала 1860-х. Хорошо, что не видит Фёдор Михайлович.
Кроме мабишь и брибри, есть ещё любовник мабишь — Гюстав. «По Гюставу всегда можно проверить всё то, что в данную минуту брибри считает идеалом неизъяснимого благородства. Прежде, давно уже, Гюстав являлся каким-то поэтом, художником, непризнанным гением, загнанным, замученным гонениями и несправедливостями. <…> Теперь неизъяснимое благородство чаще всего изображается или в военном офицере, или в военном инженере, или что-нибудь в этом роде, только чаще всего в военном и непременно с ленточкoй Почётного легиона, «купленной своею кровью». Кстати, эта ленточка ужасна. Носитель до того ею чванится, что с ним нельзя почти встретиться, нельзя с ним ни ехать в вагоне, ни сидеть в театре, ни встречаться в ресторане. Он только что не плюёт на вас, он куражится над вами бесстыдно, он пыхтит, задыхается от куражу, так что вас наконец начинает тошнить, у вас разливается желчь и вы принуждены посылать за доктором. Но французы это очень любят».
Хм, ленточка… Опять же, хорошо, что Фёдор Михайлович не видит, сколько копий обломалось по поводу и белых, и Георгиевских ленточек.
«Вообще, заграничные люди — это мне в глаза бросилось — почти все несравненно наивнее русских. Трудно объяснить это подробнее; нужно самому заметить. Lе Russe est sceptique et moqueur (русский — скептик и насмешник. — Г.Б.), говорят про нас французы, и это так. Мы больше циники, меньше дорожим своим, даже не любим своё, по крайней мере не уважаем его в высшей степени, не понимая, в чём дело; лезем в европейские, общечеловеческие интересы, не принадлежа ни к какой нации, а потому, естественно, относимся ко всему холоднее, как бы по обязанности, и во всяком случае отвлечённее».
Фёдор Михайлович уже забыл, как потратил последние сто франков вместо намеченных десяти? Русский скептик и насмешник… конечно-конечно! Спустя полгода после происшествия можно об этом смешно рассказать. Красноречивый наивный француз Дидро называл это лестничным умом.
А вообще, «Заметки» написаны очень живым и образным языком. Мне видится за этим Гоголь. Например, выражение «субдительный суперфлю» прямо заимствовано из «Мёртвых душ», так Ноздрёв говорил о совершенстве. Отнюдь не хочу обидеть Фёдора Михайловича, тем более, что он сам в письмах очень часто сообщает, где у него Гоголь, а где Пушкин. И мы убедимся в этом ещё раз, если перейдём к следующему произведению.
