С юности мечтал я написать книгу, которая бы «выпелась» (как писал Николай Гоголь в своëм завещании) [исполнилась] самой жизнью. Но оказалось, что жизнь моя, как некая данность, не поëт, а шепчет. Шепчет неразборчиво, с элементами бреда. Ещë надо выучить еë петь. Пой, пой, соловушка. И вовсе не факт, что петь она станет классические арии, всем пригожие, а не какую-нибудь попсу. Пой, сука! Пой! А когда устанет, то не начнëт ли выть и как бы снова заговариваться. Что за жизнь? И почему она вообще должна уметь петь? Может, она хомяк безголосый или змея подколодная… А может она танцует? А может это дворник был? И кто такой вообще этот Гоголь? Писатель? Почему он решает, что жизнь должна именно петь? «Нет, — скажет жизнь, — никому и ничего я не должна; я и есть — искусство, а ты — бездарность. Посмотри на себя в зеркало. Вот — твоë искусство!» О боже, ты ещë скажи, «начни с себя». Как же всë надоело… Молчи, жизнь, молчи!
Только не пишите в комментариях: «Я научила [неважно кого или что] говорить. Но как теперь их замолчать заставить». Ещë благоверный Лев Аннинский укорял меня термином «постмодернист». И это не потому, что я помню всё, всё чувствую, и в голове моей бардак, и каждый шаг любви доступен [чему-то там]. Любому из нас интересно припоминать, предчувствовать, осязать наши границы. Ведь недаром тот же мной почитаемый Лев Анненский писал: «Все мы специалисты, каждый в своём. Значит, мы уже обособлены. Разбиты в обществе на группы. Разобщены. И значит, всегда остается возможность раскола и кровавой борьбы…» А тут… сам по себе, всё в себе, «пока не сбудется всё».
***
Вышли с Лëшей погулять. Мальчишка восьми лет не идёт по лестнице, а спускается по перилам на одних руках с третьего этажа. Весело смеётся… и всё веселее. Я нервничаю, готов одëрнуть: прекрати, мол, только вышли, а ты всю грязь уже собрал! Но стыдно ныне ворчать на молодёжь. Эволюция. Гуманизм. Если бы иначе выразить, без раздражения. Вот станет Лëшка взрослым, выучится на психолога, тогда и отца научит, как следует всё выворачивать в позитивном свете. На улице, — сказал бы я посмеиваясь, наученный Алексеем Сергеевичем, — грязи ещë больше — пойдëм скорее!
***
«Супраментальный роман» более напоминает гигантское, неловкое предисловие, чем типично литературное произведение, не лишённое композиции. Впечатление, что нужное повествование вот-вот состоится, как в повести «Станционный смотритель», и читатель со следующей страницы окажется в нужное время в нужном месте, но автору не хватает то ли сил, то ли мастерства, то ли смелости. И рассуждения о лошадях, чинах, о дожде и грязи на ещё не случившейся дороге затягиваются, затягиваются до бесконечности. И можно было бы без огорчения схлопнуть книгу, унять раздражение на автора и заняться более существенными делами. Почитать Дугина, Маркса, Бердяева на худой конец. Однако, если читатель заметит, этот текст также является частью «романа», а впоследствии, есть такое ощущение, что и «Станционный смотритель». Но только в последствии и чисто умозрительно. «Я писал свою жизнь, — откровенничает автор, — что даже технически невозможно, поэтому я начинал снова и снова как заворожённый… Невозможное — это такой упоительный сон, постоянный поток рефлексии. «Никакая проблема не может быть решена на том уровне, на котором она возникла». Упрямство моё было вознаграждено лишь впоследствии».
