1 марта 1863 года родился Федор Кузьмич Сологуб (Тетерников) (— 5.12.1927), русский писатель, поэт, драматург, переводчик. За ним закрепился образ самого мрачного романтика в русской литературе. Однако не всё так однозначно, и его творчество лишний раз доказывает, что никакая талантливая «мрачность», а Сологуб безусловно один из лучших литераторов Серебряного века, невозможна без внутренней освещённости.
«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт. Косней во тьме тусклая, бытовая или бушуй яростным пожаром — над тобой, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мной легенду об очаровательном и прекрасном». Согласитесь — хотя бы одному из многих удалось из грубой жизни сотворить себя, как поэта.
Его отец занимался портняжным делом в Петербурге; умер от чахотки, когда Федору было 4 года. Мать некоторое время держала прачечную, потом работала прислугой в господском доме. Мальчика часто секли, он спал на кухне… и всё-таки ему позволяли учиться вместе с господскими детьми. К двенадцати годам он уже прочитал Белинского, Добролюбова, Писарева, Некрасова. А ведь это были литераторы отнюдь не навязываемые «школьной программой». Может быть, их стоит запретить в рамках «школьной реформы», чтобы читали? Вот только новых Сологубов от этого не появится. А жаль… Не на этом масле они готовились. Любой повар вам скажет, что дело не просто в ингредиентах, а в чём-то ином… Не в чём-то абстрактом всё дело. А именно в ином — отличном от нас с вами. Возможно, что и не в поваре… А дело во вкусе, в самом его наличии и отличии от безвкусной, бессовестной жизни. И «школьную реформу» надо начинать не в классе, а в учительской, начиная с педвузов и с министерства, ведающего образованием. Но мы отвлеклись, хотя и не далеко ушли от судьбы Фёдора Кузьмича… Ему-то как раз довелось из учителя математики дослужиться до инспектора училищ, стать членом Петербургского уездного училищного совета. Но недолго.
И так… В 1882 году окончил Учительский институт. Преподаёт математику. В 1884 году публикует своё первое стихотворение «Лисица и ёж» в четвёртом номере журнала «Весна». Начинается его восхождение на Парнас русской словесности. Только вот поднимается он по теневой его стороны. Весьма неторопливо…
Различными стремленьями
Растерзана душа,
И жизнь с её томленьями
Темна и хороша.
Измученный порывами,
Я словно вижу сон,
Надеждами пугливыми
Взволнован и смущен.
Отравленной тревогою,
Я все кого-то жду.
Какою же дорогою
Куда же я пойду?
Его печатают, его учатся воспринимать, о нём отзовутся и Блок, и даже Горький, относящийся к Сологубу весьма скептически. Последний скажет, что «Пламенный круг» — это книга удивительная и надолго».
Из того образа, который видит П. Перцов: «тихий, молчаливый, невысокого роста, с бледным худым лицом и большой лысиной, казавшийся старше своих лет, он как-то пропадал в многолюдных собраниях», Сологуб однажды предстанет «сущим патрийцем».
«Я всегда вас считал и считаю одним из лучших вождей того направления, в котором протекает моё творчество», — признался ему Н. Гумилев письмом в 1915 году.
Зинаида Гиппиус пишет: «Всегда немножко волшебник и колдун. И в романах, и в рассказах, и в стихах — одна черта отличающая: тесное сплетение реального, обыденного с волшебным. Сказка ходит в жизни. Сказка обедает с нами за одним столом и не перестает быть».
Он и ушёл из жизни через собственное предвидение — тогда, когда сам это счёл возможным…
«Каждый год я болен в декабре,
Не умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить,
Я склоняюсь к смерти в декабре…»
Скончался 5 декабря 1927 года. Похоронен на Смоленском кладбище, неподалеку от места первоначального захоронения А. Блока.
«В лучших стихах Сологуба Вы найдете примиренность, большее приятие жизни и милое простодушие, вообще свойственное этому поэту, но которое прежде он часто маскировал наивным демонизмом» (М. Кузьмин).
«Я надел пальто, поднял глаза на него, чтобы попрощаться. Вы видали слепок с мертвого лица, который как бы он ни воспроизводил черты лица — все же не дает живого выражения, схвачен в момент застылости, оцепенения? Так вот… Маска, совершенная маска! И таково уже действие этого лица, этих глаз — вдруг чувствуешь, что все, все кругом, прикрепленное к чему-то невидимыми цепями, — беззвучно и забвенно. И все это — вместе с этим человеком, в котором что-то смешалось и человечье, и паучье, — окружено зимним унынием, зимней пустотой. Кажется, вот-вот подойдем друг к другу и провалимся в это марево, день и ночь плывущее куда-то» (???).
