Почему выбор пал на Литературный институт? Я вам больше скажу: почему Литературный институт выбрал меня: бесталанного, отмеченного врожденной безграмотностью? Почему кто-то что-то или что-то кого-то выбирает? Разве не бывает иначе? По обоюдному согласию приватного электричества и настроению самой жизни?

Во двор дома Герцена, который с 1933 года занимает Литературный институт (где «по дворику бегали гении литературы, одержимые достоинством» в рассказе Платонова «Тверской бульвар, путешествие воробья») я зашёл через калитку с бульвара. Тут же по левую руку (не знаю, как называется подобное архитектурное сооружение) на стене флигеля (предположим) висела остеклённая рама. В ней прятались посаженные на клей листы формата А4. Крупно под верхней перекладиной: «Приëмная комиссия». Далее правила приëма абитуриентов. Несмотря на отсутствие кого либо и обнесенный снегом двор чуть ли не в пояс, перед табло приëмной комиссии тщательно вытоптан островок (прихожая?). Надо сказать, что зима 83-84 годов оказалась исключительно снежной. И то ли все дворники из Москвы в феврале месяце привычно уволились, попрятались, приболели, то ли действительно невозможно было справиться с таким количеством осадков. Снег шëл практически каждый день. И вот к середине февраля столичные улицы обложены сугробами с человеческий рост и выше. Машины по бульварному кольцу двигаются в один ряд. Пешеходы пробираются след в след. Что же говорить о дворике Герцена, спрятавшимся за оградой и не представляющим никакой ценности с точки зрения дорожных служб. Узкая тропинка петляет от дверей Приëмной комиссии, огибает пару застрявших друг в друге сугробов и обрывается в крайнем углу, как раз напротив входа в институт. Парадный подъезд охраняет ветер, колючий до слёз. Я оглядываюсь по сторонам. Занятий, насколько я теперь понимаю, в это время не проводилось. Зимняя экзаменационная сессия закончена. У счастливых студентов каникулы. Я один среди культурного наследия.

Потоптавшись минут пять, переписав необходимые сведения о приёме в блокнотик (500 стихотворных строк для творческого конкурса, подача документов до 1 июня), я решаюсь на одиночную экскурсию к легендарным дверям, к восторженным ступеням в альма-матер мятежного сословия. Иду, всматриваясь в следы, словно в них угадывается нечто особенное. Возможно, так зоологи, археологи, иные исследователи флоры и фауны всматриваются в следы неизвестных им доселе форм жизни, сакральных цивилизаций. Вот окурок брошен мимо урны, привалившейся к углу здания, занесëнной снегом по самый ободок. Значит, таки курят. Причëм явно не «Беломор». Я достаю из пачки папиросу и круто затягиваюсь. Нервничаю.

В это время из-за угла, со стороны Бронной появляются три старца. Не понимаю, отчего я тогда воспринял их «старцами», поскольку в своей юной и неопрятной жизни никаких старцев я не встречал. В них проявлялась строгость, важность, цивильность. Наверное, это реакция на никогда ранее не виданное. Они шли друг за другом. Шли медленно, разговаривая, останавливаясь, когда первый и второй оборачивался к собеседнику. На одном была папаха, на другом меховая пилотка, третий был с непокрытой головой, но таким ворохом седых кудрей, что и шапка тут никакая не поместилась бы. Длинная дублёнка, двубортное серое пальто, куртка на меху, который изливался воротником, как вскипевшее и убежавшее молоко. Тот, который в папахе, норовит пойти рядом с тем, который в пилотке. А тропинка, как Вы помните, только на одного. Тут они останавливаются как раз напротив меня, отшагнувшего в сугроб. Тот, что в пилотке оборачивается в мою сторону.

— Молодой человек, подойдите-ка сюда, — и манит меня пальцем.

Я подхожу, поскольку деваться мне все равно некуда. В невысокий ботинок набирается снег.

— Кто вы такой?

— Что значит, кто я такой? — оказывается мой дембельский перегар ещё не выветрился.

Старец расплывается в улыбке.

— Как ваша фамилия? Собрались поступать к нам в институт?

— Возможно. Пока не уверен. А фамилия моя Каревский.

— Прекрасная фамилия. Звучная. Вам непременно нужно поступать к нам в институт.

И тут в мой адрес начинают изливать один за другим комплименты. Как хорошо, что я служил в армии, что успел до этого поработать на заводе, но не успел жениться. Если я играю на гитаре, то у меня есть слух. Чтобы я не рассказывал о себе, всё обращалось в достоинство. Через пять минут нашего разговора, я уже должен быть рекомендован в партию и стать завхозом (в буквальном смысле).

— Я считаю, нужно поступить следующим образом. Сейчас вы идёте к проректору Сидорову, вон в тот флигель, — дверь рядом с объявлением от Приёмной комиссии, — и говорите, что я вас направил, чтобы он принял вас на работу. Меня зовут Владимир Фёдорович. Я ректор Литературного института. Запишите на всякий случай мой телефон.

То ли в спешке, то ли непонятно куда сунул я блокнот — записываю телефон прямо на ладони. После этого мои старцы дружно поднимаются по ступеням и скрываются за парадной дверью.

Я снова закурил. Нервно побегал по тропинке туда и обратно, перед тем как решительно войти в дверь флигеля. За дверью темно, пахнуло сыростью, на полу валяется ржавая тряпка. Постучав ногами и сбросив снег, иду вглубь коридора практически на ощупь. На двери слева показалась табличка «проректор».

Стучу через перчатку, тихо. Толкаю дверь, и та открывается с протяжным, волшебным скрипом. В кабинете по стенам прижались стеллажи, все набиты папками, расписанными канцелярским почерком. За столом стоит невысокого роста мужчина, перекладывая всë те же папки. В руках он держит дырокол.

— Простите, можно? Я ищу проректора.

— Я проректор, — бубнит мужчина, не поднимая глаз.

Он был в костюме, а воротник рубашки стоит строго прямо, словно его только что поправили. Такая цивильность среди общей неустроенности начинала мне нравится.

— Меня направил к вам Владимир Фёдорович и просил передать, чтобы вы взяли меня на работу.

— А вы кто?

— Я собираюсь поступать к вам в институт. Меня зовут Сергей Каревский.

Мужчина поднял глаза и внимательно на меня посмотрел. Смотрел долго и, как мне показалось, с сочувствием.

— А не пойти ли вам, уважаемый Сергей, вон.

— В смысле?

— Идите вы … — и тут он произнёс великое русское слово, которое в устах этого опрятного человека обретало ещë больше величия.

Я выскочил на улицу. Меня ничто не смущало. Я вообще перестал суетиться и эмоционально реагировать на окружающее, действуя по какому-то заранее обусловленному вселенскому плану.

У первого встречного я спросил две копейки. Вошёл в телефонную будку, что прижималась к ограде Литературного института со стороны Тверского бульвара, и набрал номер, записанный на ладони.

В то время, чем ближе находился абонент, тем лучше его было слышно. Прямо мне в ухо ответили: «Я вас слушаю».

— Это Сергей, с которым вы только что разговаривали и которого отправили к проректору, устраиваться на работу.

— Устроились? — голос стал как бы слегка разочарованным, спадшим на полутон.

— Нет. Проректор послал меня на …

— Вот как! — голос обрëл прежнее звучание. — Ты почему не взял на работу парня, которого я направил к тебе?

Голос в трубке обратился к кому-то поблизости, вероятно в кабинете, вероятно проректор, пока я стрелял у прохожих две копейки, пока ждал своей очереди позвонить, который, вероятно, дошëл до ректора.

— Я подумал это розыгрыш, глупая шутка придурков студентов.

— Какая шутка? Всяких мудаков с пятого курса ты на работу принимаешь, а потом не можешь уволить, а я послал к тебе хорошего парня и… ты его на …

Пименов явно чувствовал в тот момент удовольствие от разговора, которое передалось и мне.

— Да, но у нас нет никакой работы. У нас своим студентам помочь нечем.

— И что… совсем никакой работы у тебя нет? — вопрос звучал саркастически.

— Ну, есть должность дворника. Это единственная вакансия на данный момент.

— Дворником пойдëшь? — Пименов говорит в трубку.

— Пойду, — отвечаю я, не раздумывая.

— Я же говорил, что парень хороший, — обозначил Пименов и повесил трубку.

В калитку Литинститута со стороны Тверского бульвара я входил уже преисполненный достоинства.